А он посидит, покряхтит, да давай мне в виски стучать. Водочки себе нальет, выпьет, хлебушком закусит. И бубнит все; на меня не смотрит, на табуретке сидит трехногой, старой такой, сколько себя помню - так она у нас и стоит. Сидеть ему больше негде, что ли, кресел, что ли, мало? Нет же: усядется на табуретке, голову опустит, а сам - не брился уже дня три точно. И глаза грустные, красные, даром, что сессия.
Сидит, значит, хлебушек жует все, сухой, зачерствевший, смотрит все куда-то, да бубнит что-то под нос себе. А потом на меня взгляд поднимет, и говорит:
-А она, знаешь, красивая, - подумает и добавит. - И таких красивых больше нет.
Голос сиплый, и когда он о ней говорит, мне хочется застрелиться, или его застрелить, чтоб не мучился. Он-то посидит еще у меня с полчасика, потом обратно к себе уйдет, или еще кому нервы трепать; я-то забуду, и остальные забудут, а у него - единственная радость в жизни.
Говорит о ней, видимо, бубнит опять под нос себе, пьяный уже, в руках хлеба черствый кусочек. А я ее-то и не видел ни разу, только слышу о ней раз в месяц периодичностью, все от него, или от друзей наших общих. Друзья говорят: девушка как девушка. А он-то совсем голову потерял, сидит вот опять, смотрит не пойми куда.
В виски все стучит, стучит, бубнит, да все как-то до неприличия бестолково.